Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года - Лев Александрович Данилкин

а затем прилетел и Королев. Когда, после трогательных объятий, речь зашла о намерении Гагарина отразить в отчете о 108 минутах наличие чрезвычайной ситуации, Королев якобы дал понять, что не советует ему предавать это гласности – потому как “это нанесет огромный ущерб великому делу освоения космоса, в которое вожди поверили далеко не сразу, а лишь после титанических усилий сотен тысяч участников работ. Так как навсегда подорвет доверие партии и правительства к нашей космонавтике. И, прежде всего, к нам, создателям космической техники. Иными словами – в нашу с тобой, Юра, способность ее осваивать во славу Отечества”. Получив твердое обещание “любой ценой докопаться до причины возникшей в твоем полете неполадки и о принятых мерах доложить лично”, Гагарин успокоился – и остановился на формулировке: “Полет прошел нормально, техника работала отлично” [11].

“Карантин” продолжался всего пару суток. За это время Гагарина вдоль и поперек исследовали медики, он много играл в бильярд[33], раз-другой примерял сшитый на заказ за несколько часов парадный мундир пошива местного военного ателье, прокатился на катере по Волге с заездом на остров, где – опровергнув мнения об утрате после полета физической формы – продемонстрировал на турнике исполнение “солнышка” [61] и поучаствовал в пикнике, который сложно назвать импровизированным (отдыхающие привезли с собой “…пакет с бутербродами, ящик с минералкой и две-три бутылки водки” [60]). “На обратном пути Гагарину предложили управлять катером, смеялись, что катер – не ракета, а Волга – не космос” [60].

Проветрив голову, Гагарин принялся репетировать: Каманин изображал Хрущева, Гагарин тараторил рапорт – сначала излишне поспешно, но затем ему удалось найти баланс ритма, громкости и тембра. Возможно, успеху поспособствовали не только природный талант и режиссер, но и реквизит – потому что в числе прочих бонусов Гагарину удалось обзавестись новой майорской шинелью – некоего Анатолия Васильевича Кириллова [63], который заказал ее индпошив еще в марте, но при попытке получить готовую продукцию в ателье выяснил, что оплаченное им обмундирование реквизировано в пользу первого космонавта СССР – уже отбывшего в Москву, на торжественную встречу.

Глава 10. Приданое

Евангелие часто используют в качестве подкидной доски, на которую ложатся карты гагаринской биографии; палехские искусники, намалевавшие в 1980-е годы серию в высшей степени китчевых лаковых икон с Гагариным, очень точно, повторимся, выразили “народные” представления о подлинном статусе Гагарина, смысле его жизненного пути и важности “двенадцатого апреля” для формирования новой коллективной идентичности.

Въезд Гагарина в Москву 14 апреля 1961 года – не менее важный эпизод для этого нарратива, чем известный сюжет “Вход Господень в Иерусалим” для Евангелия. Как и в мифе-первоисточнике, то был миг наивысшего триумфа – официальное признание миссии; волна обрушившегося на Гагарина социального успеха в этот день стала для него самой высокой в его жизни.

Государство продемонстрировало массам человека, при жизни узревшего космический рай, – и одновременно способность социалистического строя воскрешать своих лазарей, отправленных в бездонную тьму космоса. Каким бы воинствующим атеистом ни был Хрущев[34], возможно, интуитивно он чувствовал сакральные обертоны события – и распорядился декорировать сцену соответствующим образом. Гагарину был предоставлен лучший из имеющихся “белых ослов” – светлый кабриолет ЗИЛ-11B (многие думают, что это “чайка”, однако это – НЕ “чайка”), увитый – в России всегда было плохо с пальмовыми ветвями – гирляндами цветов.

День начался с того, что дикторы по радио, подпустив в голоса колокольно-торжественных нот, провозглашали: “Сегодня третий день космической эры!” 14-го же апреля достигли пика экзальтации газеты, которые тоже избегали называть дату обычным порядком; первые полосы представляют собой настоящий музей, в котором собраны самые экстравагантные образцы аллилуйной литературы:

Здравствуй, Юрий Гагарин, космонавт дерзновенный!Честь и слава тебе в этот день торжества!С возвращеньем из космоса, разведчик Вселенной,Поздравляют тебя вся страна и Москва! [22][35].

От самого Гагарина 14 апреля требовалось вовсе не только отрапортовать генсеку об успешном выполнении задания, по возможности не растянувшись – из-за развязавшегося шнурка или еще по какой-то причине – посреди красной ковровой дорожки.

Что требовалось – и с этим Гагарин также справился идеально, – так это продемонстрировать одновременно триумф и смирение; не изобретать оригинальную манеру поведения – никаких изгнаний меновщиков из храма или исцелений хромых и слепых – а войти в резонанс с колебаниями народной психики и вибрировать в такт с ними; при этом конкретные слова, которые произносились Гагариным в первые пару недель после полета, пока он еще не освоился в новом амплуа, тоскливы, как зубная боль или тексты на “госуслугах”, – “родные мои соотечественники… безмерно рад, что моя любимая Отчизна… ведет наша родная Коммунистическая партия… большое вам спасибо, дорогой Никита Сергеевич… дорогие москвичи, за теплую встречу… полет в космос посвятили XXII съезду Коммунистической партии… и ее ленинскому Центральному комитету…” [21] – лучше даже и не цитировать казенные гагаринские алаверды витиеватым, туго закрученным хрущевским здравицам.

Единственная его реплика, на которой хочется сфокусироваться, – это фраза, которую обронил новоиспеченный Герой Советского Союза, разглядывая вечером 14-го, после кремлевского приема, свое отражение в зеркале одного из особняков для вип-гостей на Ленгорах – и потирая уши, оглохшие от двадцати артиллерийских залпов салюта – салюта, устроенного по приказу Министерства обороны во всех столицах союзных республик, а также Ленинграде, Сталинграде, Севастополе и Одессе, – в его честь: “Понимаешь, Валюша, я даже не предполагал, что будет такая встреча. Думал, ну, слетаю, ну, вернусь… А чтобы вот так… Не думал…” [36].

Ага, вот он – монолог человека, выигравшего в лотерею; осознаваемый даже и самим виновником торжества триумф посредственности, случая, везения. Вот он – еще один Емеля-дурачок, чья печь вдруг – по щучьему велению – поехала, да и приехала, причем именно к тому месту, где его поджидал царь с самым красным из всех возможных кафтанов и Марьей-царевной в придачу. Лежал себе лежал – да и вылежал, наконец, себе судьбу, как многие “национальные” персонажи; ведь что такое, в сущности, “ложемент Гагарина” – приспособленное под индивидуальные особенности его фигуры лежачее кресло, в котором он провел полтора часа в космосе, – как не современная версия печи Емели и Ильи Муромца и дивана Обломова? Так?

Вряд ли, однако, правильно интерпретировать это гагаринское замечание именно таким образом.

Советская пропаганда любила рисовать Гагарина боевым роботом социализма, любимое чтение которого – армейский устав. Интеллектуалы-инженеры – Катыс, Феоктистов, пытающиеся соблюдать декорум, однако внутренне раздраженные тем, что звания героев и “Волги” достались “молокососам”, – склонны (хотя бы и с оговорками) рисовать Гагарина “сереньким”, “мужичком себе на уме”, тянущимся к знаниям, но в целом недалеким.

Что ж, происхождение (и иногда – манеры, и иногда – речь) Гагарина можно назвать плебейским, однако он был гораздо более тонко чувствующей, способной к самоанализу личностью, чем принято предполагать: во-первых, у него было то, что называется “благородная душа”, а во-вторых, весьма основательная